Оригинал взят у
svetkuban в Голод на Кубани - это нельзя забыватьДля примера приведу исследование кубанского историка и этнографа Николая Бондаря об организованном голоде на Кубани в 1932-33 годах. Во время этого голода умерли многие мои предки, живой осталась одна бабушка, которая рассказывала нам ужасы того времени.
Код смерти (голод на Кубани 1932-1933 гг.)
Н.И. Бондарь (г. Краснодар)
Весь текст здесь (Официальный сайт Кубанского Казачьего Войска):
http://www.slavakubani.ru/content/detail.php?ID=1808&page=1
На протяжении если и не всей, то большей части своей истории человечество сталкивалось с голодом, что нашло отражение как в письменных источниках (летописях, хрониках), так и в фольклоре.
Например, 1008 год, Киевская Русь. Засуха, нашествие саранчи: «… быша прузи мнози», голодный год. 1097 год. Сильная засуха, неурожай. Голодный год: «Мнози человеци умирали различными недуги». В 1094 году «пришла саранча на Русскую землю 26 августа, и поела всякую траву и много хлеба» и наступил голод [1].
Существенные недороды в 1819–1820 гг. охватили Архангельскую, Вологодскую, Полтавскую, Рязанскую, Витебскую, Владимирскую, Екатеринославскую, Киевскую и другие губернии России [2].
Регулярно, с древности, голод выкашивал значительный процент населения в Западной и Восточной Европе. Причиной неурожаев являлись чрезвычайная засуха, как например, в 912 г. до н.э., когда «в беспомощном положении оказались огромные массы людей, обречённые на голодную смерть»; избыток влаги (67 г. н.э.), «чрезвычайные холода (102 г. н.э.)», и т.д. [3].
Помимо голода порождаемого объективными, естественными причинами (естественный голод), существуют и другие его виды, имеющие совершенно иную природу: демографическую (избыточное население), социальную (социальная и имущественная стратификация общества: «богатые» и «нищие»), военную (осада и голод, как составная часть военной тактики).
Любой вид голода ассоциируется прежде всего со смертью и массовым вымиранием людей. И это действительно так: «Вымирали улицами. Сейчас в станице [Николаевской] нет двадцати – тридцати улиц» [АК 2031], «Столько мира погибло» [АК 464], «Вот эта поляна, 23 гектара, моё дитя, оцэ ж усэ булы хаты и усэ люды жылы. И вси поляглы в 33-ём году» [АК 3117] (Здесь и далее ссылки на №№ аудиокассет, материалы, размещенные в Приложении II.).
Как правило с голодом мы связываем физическую смерть. В связи с естественным и некоторыми антропогенными видами голода, (война, например), это правомерно, хотя и не всегда: «Лучше война, чем голод. В войну убили, [ну и] убили. Значит всё. А голод… мучились люди» [АК 3562].
Однако и голод голоду, и смерть смерти рознь.
Голод 1932–1933 гг. относится, и это ещё одна его разновидность, к категории «рукотворных», «искусственных». Складывается такое впечатление, что он спланирован и осуществлён сознательно и, так же как и коллективизация, высылка / депортация, являлся продолжением войны. В этом отношении показательно выступление Л.М. Кагановича на расширенном заседании бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), в котором он в частности отметил: «На селе, особенно на Кубани, ещё остались представители кулачества. Они нами разбиты, потрёпаны, потеряли прежнюю мощь, но ещё живы» [4].
Как сознательно спланированную акцию характеризуют этот голод и большинство из тех, кто его пережил: «Масква давала указ – скольки с села, скольки с хутора, скольки из города… далжны пагибнуть з голоду. […] Я не знаю хто этим [голодом] рукавадил. Эта такое зверство было» [АК 1933].
Многие, рассказывая о том, что комсодовцы забирали абсолютно всё, что можно было есть («до тла», «под чистую», «до росиночки»), подчеркивали, что делалось это специально, чтобы выморить людей голодом и что «делал это враг». [АК 495, 2031, 3123].
Этот голод нёс не обычную индивидуальную физическую смерть, являвшуюся частью культуры и жизни: правильная – неправильная, своевременная – несвоевременная смерть, представления и ритуалы, связанные с нею [5].
Голод 1932–1933 гг. вызвал не просто массовую, а тотальную смерть. Её печать лежала не только на человеке, людях, но, практически на всём, что можно отнести к обществу и его культуре.
Дальнейшему разрушению (смерти) было подвергнуто общество, его основные жизненно важные социальные структуры. Гражданская война, административно-территориальные и административно-политические преобразования (образование новых районов, краёв, республик), привели к уничтожению таких важных военно-социальных и социально-территориальных единиц как Кубанское казачье войско и Кубанская область. Гражданская война, последующие коллективизация и раскулачивание деформировали, раскалывали те социальные единицы, которые представляли основу экономической, культурной, репродуктивной и прочих видов жизнедеятельности общества. Речь идёт о станичной / сельской общине и семье. Уничтожение прежней традиционной социальной системы и внутрисемейных связей осуществлялось поэтапно, с применением разных способов.
Гражданская война поделила общество, в т.ч. на общинном / станичном и семейном уровнях, на «белых» и «красных», с последующими расстрелами «белых», высылкой мужского населения.
Коллективизация также основывалась на деструктивном потенциале таких оппозиций как «зажиточные – малоимущие», «единоличники – коммуналисты». По отношению к первым применялось «раскулачивание» (экспроприация всей жизнеобеспечивающей инфраструктуры: земли, скота, инвентаря, жилья, и т.п.), и высылка, разделение семей, социальная метка для семьи, детей – «враг народа», влекущая разного рода ограничения.
Из воспоминаний Татьяны Демьяновны Кобцевой, жительницы ст. Хопёрской, – мать померла ещё в 1921 году. Отца «раскулачили» и забрали в 1929. Дети остались с мачехой. Их выгнали из дома, переселили в «политотдел». «У мачехи нас осталось пять дитэй. Она и побиралась ходыла, а нас прокормыла, выдыржала».
Отец мачехе сказал, чтобы она отказалась от него, – «спасы дитэй».
А у неё отец и брат, которые погибли, были красными партизанами.
После того, как она последовала совету отца, им возвратили дом, корову. «И тоди мы зажылы» [6].
Таких или похожих историй много: «А в 1929 году кинули [выгнали] нас из новой хаты. В феврале, метель, аж сиза… И пашли мы скитаться. [Отец и мать, т.к. им грозила высылка, уехали куда-то под Пятигорск, а Агриппина Ивановна Герасименко, наш информатор, осталась в родных местах].
[…] Я тоже два года скиталася, под лавками пряталась. Нас хватали и ссылали в Сибирь. Гаварили, – маладёжь высилим, а атцы, радители сами прыдуть
[…] А так было время, хто пустит нас ночевать, и того [хозяев] выгоняли…» [АК 1933].
Для «красных», «коммуналистов» создавался свой мир, новое социальное пространство: создавались коммуны, колхозы, совхозы. Однако эти новообразования представляли собой небольшие островки в пределах разрушавшейся традиционной социальной системы и предназначались они для «избранных».
Основной угрозой существования общества явилось то, что разрушению, уничтожению подверглась семья, базовый социальный институт в любом обществе, выполнявший жизненно важные функции социализации, экономическую, репродуктивную.
Речь идёт о физической смерти, о вымирании семьями. «Уже в тридцать третьем году стал падать народ. Не то там одын, два, пять, а улыци. […] Вот у Пэтрэнкив семеро дитэй было, и свёкр, и свекруха была, и мужик и жинка, и у них семеро дитей […] все полностью помэрлы, в хати лежали.» [АК 3717]. «Много тут по нашему краю семьями вымирало. Щас лесом заросло […]» [АК 487].
Следует учесть, что в это время были не только малые, но и большие, многодетные семьи. «Семьями вымирали. Семьи были от 15 до 20 человек.
[Мать послала зачем-то к соседям, Павловым. А они]: дед, бабка, сын, невестка, две дочки – все мёртвые» [АК 447].
Во многих семьях выживали единицы: «Вот нас было 8 душ семьи, и все померли. Тока я остался в живых» [АК 3029].
Как отмечают информаторы, бóльшая смертность была среди мужчин и, особенно, детей. «Детей было по 8–11 душ и умирали прямо на русской печи» [АК 3708]. «Всэ чисто забралы. [Оставылы] читыри стины и дитэй куча […]. И оцэ вси диты подохлы» [АК 118].
Вымирание семей порождало сиротство, скитальчество. «Мы дивчаткамы ходылы, [нанимались на работу к переселенцам], голодуемо, ныма у нас ны батькив, ны матырив» [АК 286]; «Мы тогда сыротамы жылы, отца-матери не было…» [АК 3145].Голод и смерть ослабляли или даже убивали нравственные принципы, чувство родства. Известны факты, когда родители оставляли детей, а сами уходили, уезжали в другие места. Некоторые наоборот, завозили куда-нибудь детей.
Голод убивал родительские чувства, чувство сострадания.
Сын работал в колхозе, принёс домой немного хлеба и сказал отцу: «Смотри! Если хоть одну крошку одрижеш и куда она денется, я тебя убью […].
Як я крычала [от голода] тогда: “Ой, мама, мама!”. А вона: “Ой, дочечка, когда ж ты ослобоныш мэнэ”» [АК 2007].
Или реакция отца на сообщение о смерти ребёнка, сына. «[…] А он молится: “Ну, слава Богу, Господь прибрал. Кабы ещё и эту Господь прибрал” [об оставшейся и выжившей дочери]» [АК 4069].
Однако такого рода антисоциальные, античеловеческие проявления не следует рассматривать как однозначно негативные. Нередко в такой форме, как это ни странно звучит, проявлялась родительская забота часто в ущерб себе, вынужденно избирательно.
Семья голодала, мать украла на колхозном поле две картошины и, спрятав в косы, принесла домой. Дома дети, братик и сестричка. «[Братик] просит, ручку тянет: “Мама, йисть!”
Мама сварила эту картошечку и даёт ему: “Коля нехай ест, а ты [дочери] большая”. И Коле дала. И Коля взял эту картошечку двумя ручками и ест, а я [сестра] стою Колю охраняю.
Коля потом лёг и картошечка во рту. Лежит навзничь. А я: “Мама, а Коля картошечку ны йисть!”. Мы до Коли, а Коля мёртвый» [АК 4069].
Детей завозили, нередко дети сами, стоя на коленях, умоляли родителей сделать это, в надежде, что они выживут за счёт подаяния, милостыни.
И в условиях страшного голода большинство, порой из последних сил, стремились сохранить человеческие, родственные связи и отношения, нравственность. «[Неделю поработала в колхозе.] Кукурузный хлеб наливной, но стали исть. По семьсот грамм нам давали. Так я вот такой [крошечный] кусочек съем, а это маме берегу» [АК 3270].
Или о тех, кто пытался выжить подаянием: «Ныхвата [еды] в своий симьи, а прышло пухлэ, ну, як ты йёму ны дасы як оно пухлэ, голоднэ стоить» [АК 556].
Однако то, что голод постепенно съедал в человеке всё человеческое всё же остаётся доминантой. «Нас ны считалы за людэй», «Мы жили хуже животных», «Тогда не говорили умер / помер, а здох, здохла», «Мать убила свою дочь и съела», «Маты вмэрла, вин зъив матирь», «Идёт человек по улице, упал и никому нет до него дела»…
Эти и другие сюжеты и оценки красноречиво говорят о том, до какого состояния были доведены в то время люди.
Можно говорить о том, что голод убивал в индивиде, семье, обществе всё социальное, стирал социальный код жизни. Ни человек, ни семья не в состоянии были выполнять социальные функции, в т.ч. репродуктивную. Многие из наших собеседников отмечали, что «дети пошли», женщины начали рожать только с 1935–36 годов [АК 250].
С помощью голода уничтожался не только собственно социальный, но и культурный код, вторая важнейшая составляющая жизни. Деструкции подвергаются практически все блоки, компоненты культуры: пространство, время, пища, одежда, обычаи, ритуально-обрядовая практика, и т.д.
Пространство, как среда и необходимое условие социокультурной деятельности имеет сложное строение, что хорошо прослеживается на лексическом уровне. В.М. Гак отмечал, что пространственные номинации образуют четыре концентрических расширяющихся круга, происходящих от понятий: человек – дом – страна – мир [7]. Эту схему можно дополнить ещё одной единицей – селение (станица, хутор, село).
Пространство, как культурная компонента и составная часть кода жизни характеризуется сложным, многообразным структурированием, основу которого составляли функции его различных частей: человеческое – нечеловеческое, мужское – женское, профанное – сакральное, жилое – хозяйственное, мир (пространство) живых – мир мёртвых, окультуренное – неокультуренное.
Окультуренное, человеческое пространство, мир живых характеризуется рядом признаков. Чёткой структурой и наличием границ между его различными частями, в т.ч. между кладбищем, как частью мира мёртвых, и различными частями пространства мира живых. Наличием дорог, с помощью которых в процессе движения связываются различные части человеческого, окультуренного пространства и что является признаком сотворенности и жизни [8].
Упорядоченная наполненность – ещё одна характерная особенность окультуренного, человеческого, «живого» пространства. Наполненность людьми, их способностями, движениями и действиями, результатами (предметами) этой деятельности (жилые и культовые постройки, орудия труда и хозяйство, обряды и фольклор, и т.д.).
Как выглядело «живое», окультуренное пространство Кубани во время голода?
Небольшая его часть (новая) сохраняла эти признаки: коммуны, колхозы, совхозы, засеянные поля. Однако эти островки «живого» пространства были отгорожены от основного мира физическими и социальными границами.
В их пределы или вообще не впускали чужих (коммуны). Поля созревающей пшеницы по периметру обносились сторожевыми вышками и контролировались объездчиками. Вторжение в это пространство «за колоском» гарантировало 10 лет тюрьмы «без суда и следствия».
Или же в эти пространства впускали (совхозы, колхозы), но ограниченно и на жёстких условиях, – еда только тем, кто выполняет норму («красные» и «чёрные» котлы). Попадание в этот мир не гарантировало выживания, спасения. Люди мёрли по пути на работу или с работы, прямо за работой. «Пряма вот идёть, уже галодная [на работу], в ей уже ноги не ходють, а итить нада. Думае, – може там котёл какой дадут, сварють нам бульон. И впала, и всё [умерла]» [АК 1339]. «Вот адин гонит там лашадей, паганяет. Другой – за плугом. Если этат, за плугом упал, помер, ни харанили, ни брали. Другой плуг идёть [следом] чем-как засыпало и всё» [АК 1933]. А «когда весной сеяли [в поле], следом выбирали мёртвых» [АК 3274].
Другой, совершенно другой облик имело ранее основное жизненное пространство. Его не просто отделили от новой «красной» части станицы, мира, а разрушили традиционную внутреннюю его структуру, чёткие и обязательные границы между жилыми и хозяйственными, сакральными и профанными его частями, миром живых и мёртвых.
В хатах вынуждены были, во избежание воровства, держать скот (коров, коз), где он ещё каким-то чудом сохранялся. В станичных школах и больших домах зажиточных выселенных хозяев могли разместить колхозных свиней. В закрытых и разрушенных храмах в лучшем случае устраивали склады, мастерские, а чаще – клубы.
Смерть настигала людей везде. Они умирали в тех частях пространства, которые традиционным сознанием редко связываются с понятием «правильная смерть», правильная по месту, времени, причинам. Умирали в полях во время поисков мышиных норок с зерном, которое нередко оказывалось травленным. Умирали во время работы («Пошла за топкой, соломой. Наклонилась, упала, и всё»).
Некоторые сами приходили на кладбище и там умирали: «[Дедушка] взял пучочек сенца, пошёл, на могилке лёг и кончился» [АК 1242].
Умирали в хатах, лёжа, сидя «В некоторых хатах обнаруживали одни скилеты дитэй, стариков» [АК 3078].
Но, больше всего людей умирало на улице, на дороге, в придорожных канавах, кюветах. «Они идут, бедные, и деток на руках несут, и падет на дороге, и умирает» [АК 1541]. «Бурьяны такие стояли! В них люди валялись, гнили. Воняло кругом» [АК 1289]. «Выйдешь на улицу, глянешь: то там лежит [мёртвый], то там. А то за бардой ходили в голодовку. Идёшь по улице среди мёртвых… Страсть была! А вонь какая была невыносимая!» [АК 3562]. «В школу ходыла. Идём, по дорози валяюца люды. Там умырае ще живый, там уже готовый. Пидийдым, побачим-поплачим, пишлы дальше» [АК 556].
Часть умерших и полуживых свозили на кладбище, а больше хоронили в тех частях пространства, которые для этого не предназначались или использовались в исключительных случаях: в саду, в огороде. «Девочку прямо в люльке в огороде закопали» [АК 3562]. «Одного маленького мальчика положили в корыто и похоронили в огороде» [АК 906]. Семьи были большие, умирало много, некоторые дворы больше походили на кладбище, так много было могилок и крестов (В некоторых станицах «активисты» запрещали ставить кресты на могилках, срубали их.).Хоронили в канавах, глинищах, в погребах, в колодцах. А многих вообще не погребали, некому было хоронить: «Хвосты лошадиные, люди мертвые тут [по улицам] валялись» [АК 478].
Исчезали улицы, связывавшие различные сегменты пространства, семьи, людей. «Это спасибо, по улице росла лебеда и щерица ровно [по высоте] с домом. [… Улиц не было], вот такая тропинка только была. Ходить некому было. Хоронить некому было» [АК 4048]. «Позаросло [бурьянами, улиц не было], тропинка... Если тропинки нет, умерли все» [АК 3859]. «Бурьян в рост человека. По станице ходить было страшно» [АК 3743].
Как правило, сохранялись дороги, ведущие к коммунам, колхозам, и сквозные, проходившие через станицы, связывавшие ранее их с внешним пространством: миром / страной. По ним накануне голода проходили «красные обозы», приезжали и уезжали уполномоченные. Если станица заносилась на «чёрную доску» и её оцепляли войска, дорога эта перекрывалась. Если нет, то по ней шли беженцы (опухшие, босые, с детьми на руках), спасаясь от голодной смерти, которая чаще всего и настигала их на этой дороге.
Как отмечалось ранее, одним из признаков «живого» пространства, а также необходимым условием его сохранения является движение. Голодающие, даже если силы были на исходе, до последнего, как правило, пребывали в движении: в места, где надеялись найти или получить хоть какую-нибудь еду (река, поле, лес, колхоз / совхоз); к кладбищу; в населённые пункты и вообще в другие края (Закавказье), не затронутые голодом.
Голод принуждал двигаться даже тех, кто не имел сил передвигаться «по-человечески».
За станицей, была «салотопка», в которой отходы, туши сдохших животных топили «на мыло», «так люди туда на рачках [на карачках] подлазивали, есть хотели» [АК 3633].
Отсутствие улиц, а затем и тропинок – показатель отсутствия движения. Отсутствие движения (неподвижность, обездвиженность) – признак смерти, хаотизации пространства, «умирания» различных его частей.
«Вымирали целыми проулками. Где сейчас пустыри, хаты сплошь стояли. Кого выслали, а большинство вымерло в голод» [АК 1279].
«В Батуринской вообще пустынно было, люди вымерли» [АК 2597].
«Станица заросла бурьяном и было жутко во дворы заходить, – может там уже звери водятся» [АК 213].
Опустение («дворы пусти», «хаты пустые»), запустение (заросшесть сорняком, дикими кустарниками и деревьями), также составная часть кода смерти.
«Бурьяны были страшные. Спрячусь и не видать меня в этом бурьяне. Лебеда у нас была выше хаты […].
С яслей убегала, а дома, в хате, ни дверей в нашей хате уже не было, ни стекла ни одного. А а всё равно домой тянуло» [АК 4069].
«Люди по проулку лежали, ну вот, как сено косили, рядами. Станица бурьяном заросла, в человеческий рост. Зайдёшь в дом – пустая хата – лежат мёртвые» [АК 144].
«Забыти [заколоченные] окна. Никого нэ осталось, вымырлы вси» [АК 2978].
«Живое» пространство характеризуется не только упорядоченной наполненностью материальными объектами, но и акциональными, звуковыми элементами культуры. В последнем случае речь идёт прежде всего о различных видах человеческого голоса: крик, зов, пение, шёпот, свист, плач, голошение, смех, говорение / речь [9].
Во время голода из «некрасного» пространства исчезает или до предела минимизируется использование, проявление большинства этих видов человеческой, речевой, голосовой деятельность. Прежде всего это касается речевого общения. Оно минимально и в основном тематически связано со смертью, едой: «Идут люди с кружечкой, пожалуйста, хоть помойте кувшинчик [из-под молока], но дайте. Идут уже разутые, пухлые...» [АК 1420].
Плач и просьбы как правило детские, так же связаны со страданиями от голода и просьбами о еде. «[Отцу десять лет дали] И семья повалилась. У нас в тридцать третьем трое детей в один день поумирали с голоду. […] Маленький, как просил бедненький ладичко [оладик], на коленях» [АК 1167].
«На первый день Пасхи. Лежит на кровати умирает отец, и братишка на лавке умирает и просит: “Дайте мне хоть половинку яичечка покушать. Я умираю”. А нема ничего. Вода одна стоит, да и всё. И ветка вербы в хате лежит» [АК 3562].
Детям, чтобы они спали и есть не просили, давали настой хмеля. Отмечали лишь один случай пения во время голода. Обессилевшие люди сползались к соседке, пели и считают, что это помогло им выжить.
Пустое пространство теряло звуковой код жизни. «Я видел посёлки бурьяном позаросшие. Там собака, там кошка крычить. Редка где старик или старуха выйдет» [АК 1665].
Речь идет не только о человеческом голосе, речи, но звуковой палитре станицы, хутора в целом: «там и там люды гомонять, дэсь дивчата и хлопци смиюцця», «слышно как то на одном краю, то на другом песню заиграли», «лошадь заржала, коровы мычат – домой идут, гуси, петухи…, кого-то мать зовет домой». Так было до голода, а так стало во время голода: «[Весна, солнце], каждый же лизэ из хаты […]. Пухлый, голодный, а вылазыш из хаты, хоть дэсь якый бурьян...
Ничево не было, ни мыши, ни крысы, ны кота, ны собакы, ны лягушкы, ни чирвяка, ни ёжика. Всё люди съели, и траву поели.
Выходять [вылизають] уси, чи пастыся, … трясуцця, йидять» [АК 3078].
А молчание, безмолвие, немота, невнятная речь, тишина, как отмечает Л.Г. Невская, атрибут смерти [10], примета потустороннего мира [11].
Голод в целом стирал, уничтожал культурный код человека и общества в целом, во всех видах и формах его проявления.
Кого-то спасал случай или удачно спрятанные припасы, «воровство» с колхозных полей, кого-то река, лес, мышки с их запасами на зиму. Некоторые информаторы так говорили: «Спасибо мышкам», «Нас спасли мышки».
Но, в целом, человека вынуждали переходить на табуированную (конина, например), нечеловеческую пищу (собаки, кошки, черви, падаль). Голод провоцировал случаи каннибализма, в т.ч. инфантицид.
В некоторых душах и семьях теплилась вера: молитвы, иконы, попытки хотя бы символически отмечать великие праздники, сваренным к Пасхе яичком и «лишней» лепёшкой из лебеды.
Однако ни календарные, ни семейные праздники и обряды не отмечались и не выполнялись. «Не было ни родин, ни крестин, ни свадеб, ни похорон “по-человечески”».
Код жизни вытеснялся кодом смерти. Причём, как отмечалось раньше, речь идёт не только и не столько о физической, сколько о социальной и культурной смерти. Голод низводил человека до биологического организма, управляемого пищевым рефлексом. Все мысли были только о еде, «о крошечке хлеба».
В своё время наш знаменитый соотечественник физиолог И.П. Павлов проводил серию экспериментов, связанных с выработкой и изучением у животных условных рефлексов. В качестве одного из инструментов управления рефлексией применялся голод.
Суть эксперимента – проста. Животное держали впроголодь. В определённое время появлялся лаборант с пищей, но, прежде чем покормить животное, он наносил ему побои. В первые дни подопытные собаки вели себя адекватно и проявляли естественную защитную агрессию: лаяли, рычали, пытались наброситься на экспериментатора. Однако спустя некоторое время, их поведение кардинально изменилось (голод не тётка). Несмотря на то, что приёму пищи по-прежнему предшествовало избиение, собаки во время этой процедуры демонстрировали по отношению к своему «мучителю» дружелюбие и покорность: виляли хвостом, лизали руки, и т.п.
Такой «эксперимент», который Э. Фромм безусловно отнёс бы к идеологическому садизму [12], в 1932–1933 гг. был проведён над людьми. Цель, особенно если рассматривать голод как продолжение Гражданской войны, ссылки, коллективизации, очевидна. Голод, как писал П. Сорокин, ведёт к изменению сознания индивида и может способствовать «успешной прививке коммунистически-социалистически- уравнительных рефлексов» [13]. Искусственный голод 1932–1933 гг. был применён как идеологический инструмент для своеобразной големизации населения.
Голем – каббалистический мифологический персонаж, живая послушная вещь, находящаяся на грани живого и неживого [14], в какой-то степени «живой мертвец».
Чтобы сделать Голема, «надо вылепить из красной глины человеческую фигурку», оживить её и она во всём будет послушна своему хозяину, повелителю [15]. С помощью голода 1932–1933 гг. меняли сущность человека, стремясь превратить его сознание в пластичный материал – «красную глину».
Не случайно в сознании многих людей, переживших этот голод, поселился всеобъемлющий страх. Это не боязнь смерти, а страх перед чем-то нечеловеческим, стоящим за искусственным голодом: «[Забирали всё, даже из кастрюль]. Бабы плачуть, а воны смиюцця. Я иногда вспомню… я плачу […]. Я так боюся голоду, шо я ны можу тоби пэрыдать […]» [АК 3078].Масштабы голода 1932–1933 гг. нам ещё только предстоит узнать, но то, что они огромны, уже сегодня не вызывает сомнения: «Господь на свити дыржав людэй. Тоди ж пустыня була: ото хатка, ище хатка, а то лобода скризь» [АК 286].
Ещё важнее понять последствия этой трагедии, постигшей славянское население и, в первую очередь, значительную часть казачеств Юга России. Вот слова Агриппины Ивановны Герасименко (1915 г.р.), уроженки ст. Екатерининской, жительницы, ст. Темнолесской: «Я не знаю хто этим [голодом] . рукавадил. Эта такое зверство было знаете, не заснёшь, не праснёшься… Всё у миня в глазах. Всё што было…. Ото ж молиш Бога, – Господи, да хоть бы как-нибудь забыть!
Не, никак. Никак. Такая страсть…» [АК 1933].
Очевидно, что этот голод радикально изменил психологию и культуру человека традиционного общества, уничтожил огромный сложный и самобытный мир.
После 1933 г. жизнь стала возрождаться. Шрам Пелагея Григорьевна заметила, что природа как бы сострадала людям: «А после голодного года какой был изобильный урожай! На деревьях ветки ломились, в огородах росли грибы…. Всё росло необыкновенных размеров» [АК 3743].
Жизнь, мир действительно восстанавливались. Только мир этот был уже совсем другим и населяли его другие люди.
Примечания
1. Борисенко Е.П., Пасецкий В.Н. Тысячелетняя летопись необычайных явлений природы. М. 1988. С. 242,.
2. Там же. С. 386.
3. Вараш Ф.И. История неурожаев и погоды в Европе (по XVI в. н.э.). Л. 1989. С. 13, 17, и др.
4. Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. Документы и материалы. Т. 3. Конец 1930–1933. М. 2001. С. 549 – 553.
5. Седакова О.А. Поэтика обряда. Погребальная обрядность восточных и южных славян. М. 2004.
6. ПМ КФЭЭ-1996. Краснодарский край, Тихорецкий р-он, ст. Хопёрская. Инф.: Т.Д. Кобцева (1916 гг.р.). АК 1040.
7. Гак В.М. Пространство вне пространства // Логический анализ языка. Язык пространств. М. 2000. С. 128.
8. Топоров В.Н. Об одном из парадоксов движения. Несколько замечаний о сверх-эмпирическом смысле глагола «стоять», преимущественно в специализированных тестах // Концепт движения в языке м культуре. М. 1996. С. 16 – 17.
9. Толстая С.М. Звуковой код традиционной народной культуры // Мир звучащий и молчащий. Семиотика звука и речи в традиционной культуре славян. М. 1999. С.
10. Невская Л.Г. Молчание как атрибут смерти // Мир звучащий и мир молчащий. С. 123.
11. Толстая С.М. Звуковой код традиционной народной культуры // Мир звучащий и молчащий. С. 10.
12. Фромм Эрих. Анатомия человеческой деструктивности. М. 1994. С. 23, 248 – 258.
13. Сорокин П. Голод и идеология общества // Религия и общество. М. 1996. С. 657 – 658.
14. Мельников Г.П. Живое / неживое: голем, машина и концепция современной культуры. Э. Фромма // Миф в культуре: человек – нечеловек. М. 2000. С. 169.
15. Мифы народов мира. Энциклопедия. Том первый. А–К. М. 1980. С. 308 – 309.
Другие материалы о голоде 1932-1933гг. на Кубани на сайте Кубанского Казачьего Войска:
Journal information