Напомню, что автор по происхождению из крестьян Самарской губернии, родился в 1886 г., в голодном 1921 г. совершил поездку в Ташкент за хлебом для семьи. Т.е. книга в своих описаниях — почти документальная.
Книга мне помогла вот чем. Одно из обвинений сталинской власти — запрет на выезд из голодающих районов в 1932/1933 г., который будто бы увеличил голодную смертность, мол, голодающим не давали спастись. Когда я нашел первичные низовые постановления о таких запретах, то в них не было никакого обоснования, это считалось очевидно необходимым мероприятием. Но до этой очевидности мне пришлось доходить самому. Я публиковал в блоге свое мнение:
1)Поток беженцев увеличивал риск эпидемий, увеличивал смертность от них.
2)На местах голодающими было кому заниматься — местной власти, а в дороге беженцы оказывались никому не нужными, не было эффективных органов власти в пути следования, которым можно было бы поручить работу с голодными беженцами. Да, кто-то мог и спастись, но в среднем смертность беженцев была выше и отчеты по смертности это подтверждают.
3)Беженцы в своем движении руководствовались слухами, тогда как власть знала, что бежать особо некуда
Таким образом, запрет на выезд из голодающих районов — такая же спасительная мера, как запрет на выезд из районов эпидемии. Отрывок из повести Неверова позволяет это почувствовать вполне определенно:
«За станцией дымились жарники. Пахло кипяченой водой, луком, картошкой, жженным навозом.
Тут варили, тут и "на двор" ходили.
Голые бабы со спущенными по брюхо рубахами, косматые и немытые, вытаскивали вшей из рубашечных рубцов. Давили ногтями, клали на горячие кирпичи, смотрели, как дуются они, обожженные. Мужики в расстегнутых штанах, наклонив головы над вывороченными ширинками, часто плевали на грязные окровавленные ногти. На глазах у всех с поднятой юбкой гнулась девка, страдающая поносом, морщилась от тяжелой натуги.
Укрыться было негде.
Из-под вагонов гнали.
Около уборной с двумя сиденьями стояла огромная очередь больше, чем у кипятильника. Вся луговина за станцией, все канавки с долинками залиты всплошную, измазаны, загажены, и люди в этой грязи отупели, завшивели, махнули рукой.
Приходили поезда, уходили.
Счастливые уезжали на буферах, на крышах.
Несчастливые бродили по станции целыми неделями, метались в бреду по ночам. Матери выли над голодными ребятами, голодные ребята грызли матерям тощие безмолочные груди.
Постояли Мишка с Сережкой около чужого жарника, начал Мишка золу разгребать тоненьким прутиком. Баба косматая пронзительно закричала:
— Уходите к чорту! Жулик на жулике шатается — силушки нет.
Мужик в наглухо застегнутом полушубке покосился на Мишку.
— Чего надо?
— Ничего не надо, своих ищем.
— Близко не подходи!
На вокзале в углу под скамейкой лежал татарченок с облезлой головой, громко выговаривал в каменной сырой тишине:
— Ой, алла! Ой, алла!
В другом углу, раскинув руки, валялся мужик вверх лицом с рыжей нечесанной бородой. В бороде на грязных волосках ползали крупные серые вши, будто муравьи в муравейнике. Глаза у мужика то открывались, то опять закрывались. Дергалась нога в распущенной портянке, другая — торчала неподвижно. На усах около мокрых ноздрей сидела большая зеленая муха с сизой головой.
Сережка спросил:
— Зачем он лежит?
Мишка не ответил.
Кусочек выпачканного хлеба около мужика приковал к себе неотразимой силой. Понял Мишка, что мужик умирает...
После барыню увидели — голова с разными гребенками.
Такие попадались в Самаре, отец покойный называл их финтиклюшками. Стояла барыня на крылечке в зеленом вагоне, на пальцах — два кольца золотых. В одном ухе сережка блестит, и зубы не как у нас: тоже золотые. Рядом ребятишки смотрят ей в рот. Бросит мосолок барыня — ребятишки и драку. Упадут всей кучей и возятся, как лягушки склещенные. Потом опять выстроятся в ряд. Перекидала мосолки барыня, бросила хлебную корчонку».
И одновременно писатель описывает как той же дорогой ехали кулаки делать на голоде барыш. Закупили целый вагон себе, когда понадобилось, то и машиниста купили проехать лишние версты.
«Мужики разложились с жарниками около вагонов, ведра повесили. Кто жарит, кто парит — так и бьет капустой в нос. Бабы картошку чистят, мясо режут, огонь губами расдувают. Денежный народ собрался в Мишкином вагоне.
Принес мужик четыре дыни, начал сдачу пересчитывать. Увидал Мишку в углу — отвернулся. Другой мужик табаку мешок притащил: табак здорово по дороге идет. За каждую чашку — пятьсот, а киргизы ни черта не понимают. Шутя можно сорок тысяч нажить, и сам будешь бесплатно покуривать.
Еще двое самовар притащили, машинку для керосину — обед готовить, сапоги с наделанными головками, три топора.
Все утро бегали по оренбургским базарам, набили вагон сверху донизу: табаком листовым, табаком рассыпным, самоварами, ведрами, чугунами, топорами, пиджаками, ботинками, юбками — повернуться негде».
Не боялись кулаки голода ни при царской власти, ни при советской. Кто за хлебные корки дрался, а они мясцо с картошечкой жарили и будущий барыш подсчитывали.
Journal information